Как тот, кто из окна вниз устремляет око
И видит пред собой открывшийся широко
В разнообразии природной пестроты
Окрестный дол: здесь холм, тропа, ручей, кусты
Являются ему, а там овраг, дубрава,
Поляна, пасека, дорога, мост, канава,
Сад, виноградник, луг, пруд, пастбище, загон,
Чертополох, бурьян — куда ни смотрит он,
В пространстве медленно блуждая взором праздным,
Везде красивое смешалось с безобразным,
Хорошее с дурным, — так, Де Мазюр, и тот,
Кто не спеша читать мои стихи начнёт,
Увидит, сколь они между собой не сходны:
Где хороши, где нет, где чудны, где негодны.
Что делать? Бог один непогрешим во всём.
Пестры мои стихи, как на пиру большом,
Где потчует гостей король иль князь богатый,
Различны кушанья, приправы, ароматы:
Здесь то, что хвалят все, не нравится иным,
Что сладко одному, то горько остальным,
Тот любит огурцы, а этот заливное,
Тот старое вино, а этот молодое,
Тот жареную дичь, а этот свежий крем,
И не бывает так, что пир приятен всем.
Сам государь меж тем пирует с наслажденьем,
И не смущён ничуть: ведь он не принужденьем
Гостей взыскательных на торжество собрал —
Коль правду говорить, не всякого и звал.
Я тоже не грожу судом и казнью лютой
Тому, кто книг моих не знает почему-то;
Кто хочет — их прочтёт, кто хочет — купит их.
Бывает, нравится кому-нибудь мой стих, —
Я радуюсь тогда; нет — остаюсь бесстрастен:
Здесь ничего, Мазюр, я изменить не властен.
Лишь те, кто верует по-новому средь нас,
Своим брюзжанием дивят меня подчас:
«Ронсар, — твердят они, — в земле талант скрывает,
То битвы, то любовь с усердьем воспевает;
Он мог великим стать, когда бы всё презрел
И одного Христа в хвалебных гимнах пел,
Но отвратил его от дум благочестивых
Коварный Сатана, отец мечтаний лживых».
Несчастные слепцы, которых с толку сбил
Расстриженный монах! Не размеряя сил,
Вы в судьи лезете: нет нужды в вашем вздоре;
Я есмь то, что я есмь, и с совестью не в ссоре,
И ведает Господь, читающий в сердцах,
Все помыслы мои и мой пред небом страх.
О Лотарингский край, ты счастлив, не доверясь
Кальвину хитрому — и от соседей ересь
Не допустив к себе! Ужель ни в чём не лгал,
Когда Писание Святое прелагал,
Потея у печи, германец дерзновенный,
Рейнвейном, духотой и злобой распаленный?
Как с места не сойдёт твой дивный Амфион,
Так не признаю я, что вдохновен был он.
Недавно мне во сне летучей, смутной тенью,
То исчезающей, то вновь доступной зренью,
Явился Дю Белле — не прежний чародей,
Который вскармливал млеком стиха князей
И мощно увлекал своей волшебной лирой
Всю Францию, теперь оставшуюся сирой, —
Но жалкий, немощный, расслабленный скелет,
Чьи кости длинные, суставы и хребет
Белели в темноте, иссушены и голы;
Сладчайшие уста, где пребывали пчёлы,
Пейто и Грации, увяли, охладев;
Сияние очей, где пляска мудрых Дев
Живым и пламенным восторгом отражалась,
Померкло навсегда; угрюмо возвышалась
Безносая глава, пугая наготой, —
Казалось, опустел сам Геликон святой;
Утроба лопнула, источена червями,
И гной наружу тёк обильными струями.
Я трижды простирал объятия ему,
И трижды от меня он ускользал во тьму,
Как мчится жаворонок, над пашнею взлетая,
Когда бегущая вослед собака злая,
Приблизясь, прыгает с рычаньем на него
И, кроме воздуха, не ловит ничего.
Вдруг омертвелый рот с усилием разжался,
И еле слышный хрип из бледных уст раздался,
Напоминавший треск цикады иль сверчка,
Иль писк отставшего от матери щенка:
«О друг мой и собрат! Как жизнь свою, не зная
И тени зависти, тебя любил всегда я;
Ты ободрил меня, наставил и подвиг
Восславить не страшась французский наш язык;
Ты голос мой развил; тобою вдохновенный,
В Пермессе я уста омыл волной священной, —
Теперь, коль вновь судьба меня свела с тобой,
Хочу и я тебе подать совет благой:
Храни Господень страх, да Эпикур лукавый
Тебя не соблазнит своей стезёй неправой,
И телом, и душой всечасно уповай
Лишь на Спасителя, ведущего нас в рай,
Покорствуй не ропща монарху и законам,
К друзьям будь ласковым, радушным, благосклонным,
Удел свой полюби, не вознося мечты
Чрезмерно высоко, — и счастлив будешь ты.
Мир призрачен и лжив: как мать, манит он лаской,
Но злобу мачехи таит под кроткой маской;
Он движется молвой и случаем слепым,
И что в нём человек? не более, чем дым
Над малым пламенем, на краткий миг зажженным.
Один Господь вовек пребудет неизменным.
Блажен, кто не живёт здесь долго или тот,
Кто жизнь свою в глуши проводит без забот,
Уединение предпочитая славе, —
Не он ли средь людей мудрейшим зваться вправе?
И ты, коль с верою ко мне склоняешь слух,
А дух умершего не может лгать, мой друг, —
Отвергни жизнь двора, коварную Цирцею,
И удались в свой дом, простясь навеки с нею.
В полях, куда от вас ушёл я в цвете дней,
Мы все равны: султан, торговец, лицедей,
Смиренный селянин и властелин природный,
Не ведая тревог, там движутся свободно,
По прихоти своей летят из сада в сад,
Дабы равно вкусить божественных услад,
Как пчёлы лёгкие порхают утром мая,
На молодых цветах душистый мёд сбирая.
Со мной беседуют Гомер, Эсхил, Марон,
И облик мой таков, каким описан он
В стихах Мазюра был. Там Генриха порою
Среди полубогов я вижу пред собою:
Наш добрый государь, лик раненый закрыв,
Скитается в тоске, угрюм и молчалив,
С тех пор как век его, блистательный и яркий,
Внезапно прерван был безжалостною Паркой.
И я среди теней брожу, как он, скорбя,
С тех пор как, не простясь, оставил я тебя
И тесный круг друзей — им всем при встрече снова
Свидетельствуй любовь сподвижника былого».
Так кончил призрак речь — и, поглощённый тьмой,
Как молния, пропал, сон покидая мой.
